Молодость и высота сделали свое дело, и уже к обеду я бодрячком носился по всем трассам Эльбруса. Из многолетних наблюдений за горнолыжниками я убедился, что в своей массе они тащатся от скорости. Для меня же это не главное. Ну, скорость, ну трясет, ну и что? Когда же я наблюдаю, как где-нибудь в Европе по тошнотворно-пологим и ровным, как паркет, склонам важно скользят пестрые стада бюргеров, все в шлемах и мужественных лицах, меня просто с души воротит. Впрочем, каждому свое.
Я, например, на склоне люблю работать. Мне подавай бугры или крутяки. А лучше бугры на крутяках. А еще лучше целина на крутяках с буграми. Чтоб кости трещали. Здесь уместно спросить, как в пошлом анекдоте: «Когда же вы наслаждаетесь?». Правильный ответ: «Когда снимаю ботинки».
Под вечер, начиная девятый заезд, встречаю в «трубе» странную парочку. Она – в слезах, а он (толстый очкарик) — бесформенной грудой у ее ног. Картина «Плач Ярославны» кисти Глазунова. Торможу.
- Проблема?
Ярославна объясняет, что они с Толиком еще утром выехали с Мира и за это время спустились метров на триста, потому что Толик все время падает. Я содрогнулся. Княжна злобно взывает к Толику, а он молчит и моргает запотевшими очками. Объясняю, что через пятнадцать минут с Кругозора уйдет последний вагончик и что они рискуют заночевать на горе. Моргает.
- А ну встать, — ору на Толика (вообще-то, я никогда не ору).
Толик удивился и встал. Я рассказываю про опорную ногу. Толик смотрит преданно и жалобно. Кивает, но подозрительно часто. Потом говорит: «А-а-а-а-а» и едет. Ровно через метр он падает, причем плохо, то есть головой вперед, а ноги сплетает в сложный и опасный узел. Мы бросаемся распутывать.
- Вот опять. Вот он всегда так, — всхлипывает Ярославна.
Я смотрю на часы. Время в обрез, а Толик в ступоре.
- Снимай лыжи.
- А что, можно? — изумился Толик неожиданным басом очевидному решению
На подходе к Кругозору ему всего-то надо было пройти траверсом по лыжне над крутым нехоженым склоном. Сначала все шло гладко, но вдруг Толик спотыкается и, чтоб сохранить равновесие далеко отбрасывает от себя лыжи. Все молча смотрят, как они катятся, катятся, катятся по склону. Метров через пятьдесят лыжи застревают в снегу. С Кругозора доносится дружное проклятье канатчиков. Княжна — в слезы.
Что мне оставалось? Спуститься на лыжах? Но тогда я окажусь ниже Кругозора и придется тащить наверх две пары лыж. Я отстегнулся и полез в сугроб. Когда, побарахтавшись в снегу минут двадцать, потный и злой я вылез на траверс, Толик как ни в чем не бывало осведомился о высоте, с коей он, Толик, героически спустился.
- Три пятьсот, — прохрипел я.
- Ставлю три с половиной литра коньяка, — торжественно заявил главный судмедэксперт города Харькова.
К моему изумлению, слово свое он сдержал. На следующий день в обед он уже ждал меня в баре. Под характерным докторским носом и рыжими усами у него прописалась счастливая младенческая улыбка. Он был свободен, свободен от лыж. Господи, как же мало нам надо для счастья. Мне хотелось кататься, но надо было уважить человека, и я немного с ним посидел. Для начала он угостил меня миленькой историей о двух повешенных. Но оказалось, что это разминка. После второй рюмки косячком проплыли утопленники в разной степени разложения, после третьей гуськом проковыляла группа хорошо прожаренных товарищей. После пятой мы обсудили некоторые проблемы идентификации трупных пятен, и я почувствовал, что пора освежиться. Ловко поймав за рукав Большого, я представил его Толику, а сам кинулся на воздух. Оставшиеся три литра коньяка Толик допивал с менее чувствительными членами нашего коллектива.